Мы работали на дороге, возле тракта, идущего из Керчи в Армянск. На дороге было полно убитых и замученных пленных красноармейцев.

К вечеру нас отводили обратно на чердак. Туда же отвели русского — бухгалтера молочного треста — Варда. К нему пришли за его женой-еврейкой и ребенком. Он стал сопротивляться, схватил жандарма за глотку. ”И меня берите!” — крикнул он. Вот его и забрали.

Однажды ночью у молодой женщины Кацман начались роды. Тихий плач, прерываемый воплями роженицы, доносился со всех сторон. Ее муж Яков Кацман, молодой комбайнер еврейского колхоза,— где-то на фронте, в рядах Красной Армии. Его непрерывно вспоминают... Никогда не думал он, что его молодая жена будет рожать первенца в этой могиле.

На рассвете старший жандарм со своими помощниками пришел контролировать лагерь. Он подошел к роженнице, повернул к себе новорожденного, взял у одного из своих помощников винтовку и вонзил штык ребенку в глаз.

В лагере был заведующий ”хозяйством” Редченко, человек, который притворялся злым. На самом деле он тайком поддерживал ребят, чем только мог. Он ежедневно подбрасывал им хлеб и сухари так ловко, что никто не мог догадаться, когда и как он это делал.

Ежедневно из нашей среды отбирали несколько десятков человек и гнали их к могильному рву. Ежедневно нам приходилось переносить нечеловеческие муки и унижения. Нас заставляли делать такие вещи, о которых невозможно говорить без отвращения.

Я раздобыл кусок электрического провода и однажды на рассвете повесился. Но услыхали мой предсмертный хрип и сняли. За это меня утром избили, сломали мне три ребра. Я не имел права распоряжаться своей жизнью, — это право принадлежало немцам.

Однажды приехали грузовики, и их начали набивать людьми с чердака. Все знали, что их везут на смерть. Крупные немецкие части охраняли здание и дорогу к братской могиле. В начавшейся суматохе кое-кто из обреченных бросился бежать, куда глаза глядят. Некоторым удалось спастись, в том числе и мне. Я ушел домой, но оставаться там было нельзя. Как раз приехал в Джанкой знакомый парень — колхозник Онищенко и зашел ко мне.

— Идем, — сказал он, — к нам. Я тебя спрячу.

Я пошел с ним и прожил у него шесть месяцев. Затем он привез в деревню и всю мою семью. В этом колхозе вообще прятали и устраивали на работу много евреев. Верная советская рука их здесь защищала.

Приехал сюда из Симферополя пожилой русский человек Сергеенко с женой и тремя детьми. Мы узнали, что двое из детей, мальчики лет 6—7, — не его, что это еврейские дети. Когда в Симферополе гнали евреев на смерть, жена Сергеенко выхватила из толпы мальчиков и привела их домой. Так как оставаться в Симферополе с двумя еврейскими детьми было опасно, вся семья Сергеенко перебралась сюда, в деревню. Здесь они получили работу в колхозе.

В этой деревне можно было открыто радоваться, когда над нами появлялись советские самолеты. В этой деревне мы дождались нашего освобождения. Радостный день, когда Красная Армия показалась у нас. останется на всю жизнь в наших сердцах, и эта радость с молоком матери передастся нашим детям и внукам.

КАК УБИЛИ ДОКТОРА ФИДЕЛЕВА.

Сообщение А. Морозова. Подготовил к печати А. Дерман.

Пятьдесят лет тому назад в крымский порт Феодосию приехал молодой врач Б. Н. Фиделев. Он избрал своей специальностью детские болезни, но судьба решила иначе. Пароход из Яффы занес в Феодосию чуму, и она угнездилась где-то в тайниках порта. Порт оцепили, и больные, а также люди, соприкасавшиеся с больными, попали в карантин — огороженное высокой стеной место на берегу моря, где с незапамятных времен изолировались заболевшие чумой и холерой. Доктор Фиделев добровольно вошел в этот мрачный городок с его каменными бараками, кладбищем, залитым известью, с лабораторией, бывшей штабом борцов со страшной болезнью... Три месяца прожил Фиделев в карантине; много людей умерло вокруг него. Но немалому количеству больных спас жизнь умелый и самоотверженный уход молодого врача. Доктор Фиделев стал эпидемиологом, и благодаря его стараниям феодосийский карантин был перестроен и превратился в одну из лучших морских врачебнонаблюдательных станций на Черном и Средиземном морях...

Глубоко веря в целебность крымского морского воздуха и солнечных лучей, Фиделев добился постройки новой городской больницы за чертой города. Большие светлые палаты выходили окнами на море. Возле дома раскинулись цветники и лужайки. С годами возле больничных корпусов выросли высокие акации, тополя, кипарисы...

Война с фашистами застала доктора Фиделева на посту главного врача феодосийской больницы. Скоро ее палаты наполнились людьми, ранеными при бомбардировках соседних населенных пунктов... Сама Феодосия тоже стала оглашаться ревом сирен, грохотом зенитной артиллерии и взрывами бомб.

Когда немцы подошли к Перекопу, доктору Фиделеву посоветовали уехать.

”Я никогда не был дезертиром, — ответил он, — а бросать сотни больных на произвол судьбы — значит дезертировать в минуту опасности”.

Ворвавшись в Феодосию, немцы на третий день издали приказ, чтобы все евреи явились в городскую тюрьму ”для отправки на север”. Квартиры надо было оставить в нетронутом виде, с собой разрешалось взять смену белья, пальто и пищу на несколько дней.

Пошли в тюрьму и доктор Фиделев с женой. Однако после проверки документов доктору предложили вернуться домой.

Вечером к Фиделеву тайком зашел старый слесарь карантина Чижиков.

”Немцы хотят наладить в карантине работу пароформалиновых камер, но ничего у них не выходит: чертежей нет, часть оборудования разобрана. Кто-то сказал им про вас. Но я хочу предупредить, что, видимо, камеры они готовят не для дезинфекции... Когда они их пробовали, я видел, как они потащили туда Исаака Нудельмана. Потом его мертвого бросили в море...”

Немцы, действительно, потребовали от Фиделева, чтобы он наладил работу пароформалиновых камер.

”Дезинфицировать ваших соотечественников перед отправкой”, — объяснили ему.

”Нет”, — ответил доктор.

Его арестовали вместе с женой и повели по главной улице города. Какой-то румынский солдат сорвал с врача меховую шапку, осенний ветер трепал пушистые волосы старика, и встречные — не было в Феодосии человека, который не знал бы Фиделева, — молча снимали шапки, понимая, куда ведут стариков. Они прошли здание амбулатории имени доктора Фиделева, здравпункт табачной фабрики, организованный благодаря его усилиям, детские ясли, шефом которых он был.

Арестованных привели не в тюрьму, а посадили в один из подвалов бывшей поликлиники. Вероятно, немцы применяли к старому врачу различные методы ”медицинской” пытки, но Фиделев так и не пошел в карантин помогать немцам. А через несколько дней доктора связали с женой телефонным проводом и бросили в колодец во дворе поликлиники, в который спускали почвенную воду из подвалов. Эта широкая яма наполнялась водой до высоты человеческого роста только после восьми часов работы мотопомпы, качавшей воду. Уборщица поликлиники, жившая в смежном дворе, сквозь щель в заборе видела, как немцы столкнули в яму связанных стариков, и слышала, как, вздыхая и хлюпая, всю ночь качал грязную воду электронасос.

Доктор Фиделев захлебнулся в жидкой грязи, наполнившей яму. Он отдал всю свою жизнь борьбе с врагами людей — болезнями — и не отступил, когда лицом к лицу пришлось столкнуться не с легочной или бубонной чумой, а с ее новой ”разновидностью” — коричневой чумой. Немцы раздавлены в Крыму и сброшены в море, и вновь в городе работает городская больница имени доктора Фиделева...

МАЛЯР ЖИВОТОВСКИЙ.

Сообщил Л. Фейгин. Подготовил к печати А. Дерман.

— Детство и юность мои прошли в Джанкое. Его населяли трудолюбивые мастера, и жизнь здесь была богатой, веселой, а любимцем всего города был Наум Животовский — ”Веселый маляр”.

Животовский был удивительным мастером — неутомимым, жадным к работе. Он писал яркие вывески, мимо которых нельзя было пройти, чтобы не остановиться, рисовал заманчивые афиши для кинотеатра, фантастические декорации для клубных спектаклей и так красиво расписывал легкие колхозные брички и тачанки-тавричанки, как будто готовил их для грандиозной свадьбы.