Вместе с Красной Армией я прошел путь от Волги до Карпат, на моих глазах разрушен был Сталинград, я видел развалины Ржева и Великих Лук, пепелища Полтавы и Кременчуга. Меня трудно теперь удивить видом руин. Но то, что я встретил в родном местечке, меня потрясло. От Миргорода до Днепра, на протяжении ста километров немцы сожгли все села. Летом 1943 года там нельзя было встретить ни одной уцелевшей хаты; гитлеровцы создавали ”зону пустыни”. Но между обломками сгоревших украинских хат, откуда-то из-под земли неизменно пробивался мирный дымок. В опустевшем солдатском блиндаже люди устраивали себе очаг, бегали детишки, у глиняной печки готовился обед. И верилось — здесь будет жизнь. Пусть сгорели все хаты, пусть разбиты в щепки пчелиные ульи и колхозные амбары. Но там остались люди. И это — лучшая гарантия, что жизнь возвратится.
А здесь я хожу по местечку, совершенно уцелевшему, во многих домах сохранились даже все стекла в окнах, но не встречаю ни одного живого человека. Мои шаги одиноко раздаются в этой пустыне. Надо было знать нравы городов и местечек нашего юга: главная улица здесь всегда являлась и местом встреч, и аллеей для гулянья. А теперь — я на ней единственный прохожий. Только одичавшие кошки изредка перебегают пустую улицу.
Иду дальше, и мне страшно повернуть голову направо: там должен стоять дом, в котором я родился, где жили самые близкие для меня люди. Вот и дом — внешне он почти цел. Я подхожу к окнам и рассматриваю стены, сохранившие следы крови, свалившийся пух из подушек на полу, и мне не о чем уже расспрашивать. Да и кого спросить? По соседству жил Иосиф Суконник, дальше работал шапочник Груцкин, вот квартиры Лернера, Гольдмана, Лумера, Харнака — нигде никаких следов жизни.
Полчаса я ходил по некогда шумному местечку в полном одиночестве. Стало темнеть, и я ушел ночевать в соседнее село. Крестьянка, которая приютила меня, рассказала вкратце историю гибели Браилова. Я расспрашивал о судьбах знакомых семейств, называя фамилии, имена.
— А откуда вы их всех знаете? Вы что, раньше приезжали в Браилов? — спросила она меня.
— Да, приезжал, и не раз приезжал. Вот был у вас фельдшер Гехтман. Не знали такого?
— Как же было не знать его? Кто же его не знал?
— Где он сейчас?
— Убит.
— А про жену его не слыхали?
— Зарезали...
— Ну, а дочка у фельдшера была, студентка?
— Там, где все...
...Больше я уже не мог спрашивать. Крестьянка долго всматривалась в меня, потом тихо сказала:
— Вы, конечно, извините меня, но скажите — вы не фельдшера нашего сын?
— Да, моя фамилия Гехтман.
— Как вы на отца своего покойного похожи!
Не знаю, каким образом, но о моем приезде узнало вскоре все село. В хату, где я остановился, пришло много людей. Многих я знал, многие помнили меня. Всю ночь напролет мы говорили о войне, о людях на войне, о нашей грядущей победе.
Утром я еще раз пошел в местечко. Вдруг меня кто-то окликнул по-еврейски:
— Товарищ Гехтман.
Ко мне бежало пять человек — трое мужчин, одна женщина, еще девочка-подросток. Они бросились наперебой обнимать, целовать, и вдруг все навзрыд расплакались, тесно прижимаясь ко мне. Для них я был не только офицер Красной Армии, но родной и близкий человек. Наши родители зарыты в одной общей страшной яме.
Портного Абрама Цигельмана я узнал сразу: с его старшей дочерью Соней я учился в одном классе начальной школы и потом бывал частым гостем в их доме. Второго мужчину я никак не мог вспомнить. Он это понял, горько покачал головой и спросил меня:
— Не узнаете меня, Гехтман? Да, трудно узнать. Фамилия моя Бас, Моисей. Бас, парикмахер. Сколько раз вы брились у меня!
Я никогда не думал, что за три года человек может так измениться. Стоял он с согнутой спиной, с потупленным взором. Передо мной был человек, потерявший опору в жизни, уверенность в своих силах, в своем праве существовать на земле.
— Вы смотрите на мои лохмотья? Да, когда-то я считался щеголем, а за последние полтора года я не сменил ни разу белья.
Это были чуть ли не единственные жители Браилова, оставшиеся в живых. Мы перебрали по пальцам все местечко и установили, что удалось спастись только немногим.
...Мой отец на протяжении нескольких лет описывал ”Браиловскому комитету в США” все дела и события, происходившие в Браилове. Моего отца немцы расстреляли. Он уже никогда ничего не напишет, и я, его сын, взял на себя добровольный труд описать, как погибло местечко Браилов. Я здесь ничего не выдумал и не добавил, — рассказываю так, как мне об этом поведали очевидцы.
* * *
Немцы вступили в Браилов 17 июля 1941 года. Случилось так, что значительная часть населения Браилова не эвакуировалась и осталась на месте. Я часто задавал себе вопрос: почему многие не тронулись с места, не ушли подальше от коричневой чумы? Почему мои родные не выехали на восток? Очевидно, сказалось много причин, — в частности, моя мать была серьезно больна, а отец и сестра не хотели оставить ее одну, больную, беззащитную, и решили разделить ее судьбу.
В день вступления немцев в Браилов погибло около 15 человек — Иосиф Суконник, Илья Пальтин, Исаак Копзон и другие. Проходящие немецкие солдаты проверяли пригодность своего оружия на людях и, походя, между прочим, извели пятнадцать жизней. Местечко насторожилось, все сразу поняли, что над ними нависла грозовая туча.
Вскоре приехал немецкий комендант, появилась полиция и в Браилове был установлен ”новый порядок”. В условиях еврейского местечка ”новый порядок” выглядел примерно так: все евреи должны были носить на спине и на груди по большой шестиугольной звезде (”Щит Давида”). Никто не имел права выходить за пределы местечка, общаться с украинским населением соседних сел. Хотя испокон веков в самом центре Браилова существовал базар, ни один еврей не мог появляться на нем под страхом получить немецкую пулю.
Только на десять минут в сутки по свистку полицейского евреи могли выбежать на базар. Немецкому коменданту Крафту очень нравилось зрелище: бег евреев на базар, и он почти неизменно присутствовал при этом. На третьей или четвертой минуте полицейский давал свисток отбоя, и все, побросав свои покупки, спешно убегали с базара. Затем объявлялось, что сигнал был ошибочный, и все повторялось сызнова. Комендант Крафт забавлялся.
Ежедневно свыше тысячи жителей Браилова выходили по нарядам коменданта на тяжелую работу. Но не было дня, чтобы все возвращались домой — то проезжавшие немецкие солдаты начинали ”охотиться”, то полицейские приканчивали уставших и замученных людей. Раз в месяц население Браилова получало ”заказ” от ортскомендатуры с предупреждением, что если предметы, перечисленные в ”заказе”, не будут доставлены в комендатуру к указанному сроку, то все будут расстреляны.
Я видел один из этих ”заказов” — ноябрьский. В длинном списке значилось... 10 золотых дамских часов... 12 золотых браслетов... концертный рояль для офицерского клуба... 2 автомашины... 3 тонны бензина.
Ноябрьские и последовавшие за ними декабрьские ”заказы” были выполнены. До сих пор не понимаю, каким образом община, зажатая запретами выхода за пределы местечка, могла во время войны достать автомашины и бензин. Председателя общины Иосифа Кулика и его помощников уже нет в живых, и спросить об этом некого. Хана Кулик — девушка-студентка, единственная уцелевшая из этой семьи, рассказывает, что отец никому не говорил, как ему удавалось добывать вещи для выполнения немецких ”заказов”.
— Не расспрашивай, Хана, — сказал он ей однажды. — Достаточно будет, если я один сойду с ума. Зачем еще тебе голову ломать?
В морозную февральскую ночь Браилов был оцеплен полицейскими и гестаповцами, и перед рассветом началась резня. Это была, по выражению одного полицейского, которого я допрашивал, ”первая акция”. Каждый полицейский получил указание обойти две-три еврейские квартиры, выгнать всех на площадь к месту сбора, и если кто не сможет или не захочет пойти, — прикончить его на месте. Но делать это бесшумно: при помощи штыков, прикладов и кинжалов.